Рубрика: Люди

30 октября в России отмечается День памяти жертв политических репрессий. Часто забывают, что тоталитарное государство не просто убивало невинных людей – оно стремилось уничтожить всякую память о них. Сегодня мы публикуем воспоминания дальневосточницы Ираиды Егоровны Саяпиной, ныне покойной. Потеряв близких, прожив жизнь с клеймом «дочери врага народа», она запомнила подробности трагических событий, перемоловших ее семью.

Я родилась 24 сентября 1922 года в деревне Верхний Уртуй Тамбовского района Амурской области. Семья Саяпиных была огромной. У дедушки и бабушки было 13 детей. Один из них – мой отец, Егор Иванович. 

Моя бабушка, Марфа Семеновна, родом из села Гильчин в Амурской области. Помню, бабушка надевала защитный костюм и шла на пасеку качать мед. Про дедушку Ивана Андреевича знаю, что он приехал на Амур еще будучи холостым. При царской власти имел награду «Лучший хлебопашец России». 

У нас было два дома. В одном жили бабушка и дедушка, а в другом – все остальные. И в этом большом доме они собирались, молились и пели. 

В деревне жил народ очень трудолюбивый. На всю округу одни бедняки — Дудины. Солнце уже высоко, наши работают вовсю, а они только в поле едут. А после революции Дудина сделали председателем колхоза. Авторитетом он не пользовался. Тем более, что все имущество у нас и соседей отобрали. Для многих это стало ударом, от которого они не оправились. Сосед дядя Ефим сошел с ума, ходил и бормотал: «Все пожрали, жрать нечего».

Зазейское восстание

О Зазейском восстании зимой 1924 года, вооруженном выступлении против Советской власти в Амурской области, не пишут в учебниках. Причина восстания — увеличение продналога в несколько раз. Одним из предводителей был некто Чешев. Чешевы приходились нам родственниками по линии бабушки Марфы. 

Пятеро членов семьи были тогда расстреляны: два моих дяди – Федор Иванович и Павел Иванович, двоюродные братья отца Степан Мартинович, Иван Кузьмич и брат моего деда Трофим Андреевич. Его дочка, Степанида, сошла с ума, когда отца расстреляли на ее глазах. 

Мой отец, тоже участвовавший в восстании, спрятался в погребе за бочками, и его не нашли. Но сколько вдов тогда осталось в селе! 

Те, кто расстреливал, были пьяными, очень сильно издевались над людьми. Наши вспоминали, что особенно усердствовал красный командир Безлепков.

Недолгое детство

Росла я вместе с двоюродными сестрой Лидией и братом Георгием. Их отец, Павел Иванович, погиб во время восстания. Его вдова Агафья Спиридоновна вскоре вышла замуж за односельчанина Петра Косицына. Она очень боялась притеснений властей, ее новый муж усыновил Лидию и Георгия, дав им свою фамилию и отчество. 

Георгий в 17 лет уже воевал на фронтах Великой Отечественной, был ранен, все делал левой рукой. Закончил институт в Новосибирске, работал директором завода железобетонных изделий в Комсомольске-на-Амуре. До самой смерти носил фамилию Косицын, будучи урожденным Саяпиным. 

А в детстве мы каждый день были вместе. Игрушек и кукол не было, все лепили из глины. Ходили все лето босиком, смотрели за гусятами и цыплятами, лазали по деревьям. 

Высылка

В марте 1931-го нас выслали: мою 37-летнюю маму Агафью Матвеевну, 17-летнего брата Илью и 15-летнюю сестру Настю. Мне тогда было восемь. Нашу судьбу разделили многие из родственников. Мама плакала, не хотела собирать вещи – говорили, что наш поезд пустят под откос. 

До Благовещенска нас везли на подводах, а там посадили в телячьи вагоны с нарами. Разрешили взять только одежду и постель, остальное забрали. Довезли до станции Юхта (недалеко от города Свободный), затем на Улон, где нас ждали бараки с нарами. Кормили супом с протухшей камбалой. Хлеб черный ржаной со всяким мусором давали по маленькому кусочку. 

Вскоре начался тиф, люди умирали каждый день, их хоронили в общей яме. В одной семье все шесть детей умерли. А я заболела корью. Мама это скрыла и не отдала в больницу – оттуда дети не возвращались. 

С нами на высылке была мамина тетя, ее замужние дочери жили на воле. Они привозили нам передачу — муку, из которой пекли пышки. Это и спасло от голодной смерти. 

В июле 1931-го приехал отец, и вскоре нас перевезли на пристань Бурею. Мы жили в палатках, а всех взрослых направили на угольные шахты в Райчиху. В августе отправили на пароходе до Чекунды, а оттуда – на лодках в верховье реки Буреи. 

Умальтинский рудник

Наконец добрались до поселка Умальта. Всех, кто мог работать, отправили за 50 километров в тайгу, на рудник. 

Когда-то англичане нашли там молибден и построили шахты. От англичан осталось два барака, а рядом была зона. Зэки добывали молибден. Мы считались спецпереселенцами. 

Нас, «нерабочих», забрали на рудник в октябре. В бараках соорудили нары, а посередине стояли стол и железная печка. Клопов было так много, что ночью приходилось вставать и бить их. Склады с продуктами располагались в штольнях, и нам выдавали оставшиеся от англичан муку, крупу, печенье и сухофрукты. Поэтому мы благополучно пережили 1932-33 годы, когда в стране был голод. 

Работали все, даже 15-16-летние по пояс в снегу валили лес. Некоторые трудились в шахтах, а когда построили горно-обогатительную фабрику, стали работать там. На руднике не было ни отпусков, ни выходных. У людей от постоянной пыли развивался силикоз легких.

Мы, дети, собирали в отвалах камни и молибден, иногда работали на фабрике. Но иногда удавалось и поиграть – в лапту, чижика, скакалки. 

На руднике многие болели цингой. У сестры Насти опухли десны и зубы качались. У меня тоже были пятна на ногах, и в 13 лет начали выпадать зубы. Приезжавшие с Ниманчика якуты и эвенки говорили: «Русский дурак не знает, как лечить цингу». Мы спаслись стлаником, который рос в тайге. 

Отец сумел сохранить бодрость духа и на руднике. С его подачи раскорчевали большой участок земли. На нем росло все, что могло расти – картошка, турнепс, репа и т.д. 

Расставание навсегда

22 июня 1938 года ночью арестовали отца и брата. Помню, Илья сказал: «Мама, не плачь, я ни в чем не виноват». В ту ночь забрали всех сосланных мужчин и весь руководящий состав рудника, остался только председатель рудкома Чанов. Он ходил с теми, кто арестовывал, и показывал, кто где живет. Арестовали еще двоих родственников: моего дядю Михаила Кузьмича и его сына Илью. 

Арестованных поместили в пустом доме, через несколько суток увезли. На руднике устроили собрание, на котором их клеймили. Говорили, что они хотели взорвать рудник и прочую чушь. Маме стало плохо – она упала в обморок. 

Всех женщин забранных мужчин послали на самые трудные работы. А их семьи выгнали из домов на улицу. Нас спасло, что отец построил маленькую лачужку. Туда мы и переехали. 

Некоторые отказывались от арестованных родственников. Помню, одной такой семье дали новое жилье. 

Младшего брата отца, дядю Александра, он жил под Хабаровском, забрали позже, где-то в 1939 году. Дяде повезло больше. Он сидел в хабаровской тюрьме, их не допрашивали, но морили голодом. А потом открыли двери: «Убирайтесь отсюда!» Его семья тогда жила в поселке завода имени Горького. Это далековато от города — километров 18. И вот он голодный, обессиленный, шел домой несколько суток.

Александр — единственный из братьев моего отца, кто дожил до седин и умер своей смертью. 

Живые и мертвые

Мне удалось первой покинуть рудник — я уехала в Бурею учиться в 8-й класс. Получив паспорт, поехала работать в Белогорск в госбанке. Жила у сестры отца, Ани Ращупкиной. 

Остальные члены семьи выбирались с рудника разными путями. Сестра Настя сильно болела и ей разрешили уехать на лечение. Чтобы не возвращаться, она сменила имя, фамилию и отчество и стала Надеждой Григорьевной Рыбалкиной. Поселилась в Спасске и стала звать меня. Так что какое-то время я жила в Спасске и Владивостоке.

Но вскоре после начала войны я вновь вернулась на Умальтинский рудник, к маме. 

Молибден был необходим для изготовления самолетов. И на руднике было очень много американских продуктов и товаров. Суточная норма хлеба составляла 800 граммов — против 400 в Спасске. Вот так и получилось, что рудник, с которого на верную смерть угнали моих близких, второй раз помог мне и маме пережить голодное время. 

Работала в бухгалтерии, но нас часто посылали на фабрику, на сортировку. Мы выбирали с контейнера камни, иногда на вагонетках подвозили руду. После войны я получила медаль «За доблестный труд». 

Рудник мы покинули в начале 1948 года. Но не раз еще приходилось расплачиваться за то, что я «дочь врага народа». В Белогорске поступила бухгалтером в 306-й военный госпиталь, но скоро о репрессированных близких узнали и уволили. 

Мама умерла 7 января 1950 года, ничего не узнав о судьбе мужа и сына. До самой смерти говорила: «Сталин сожрал моего Илью и не подавился!». 

Все это время я не переставала писать в различные инстанции, чтобы узнать что-нибудь об отце и Илье. В 1956 году, когда я работала в Хабаровске на заводе «Энергомаш», мне позвонили из органов и предложили зайти. Там я и узнала, что отца нет в живых. Вскоре в ЗАГСе Центрального района мне выдали документы о смерти отца и брата. В свидетельстве отца написано — смерть от сердечной недостаточности. 

На самом деле его расстреляли в Хабаровске. Но это я узнала уже в 90-е годы. А в документе о смерти Ильи в марте 1941 года фигурировала формулировка — паралич сердца. 

Единственным, кто из арестованных родственников вернулся живым после смерти Сталина, был Илья Михайлович, мой двоюродный брат. Он работал в шахте в бухте Нагаево. Но здоровье его было подорвано изнурительным трудом и невыносимыми условиями жизни, через год после возвращения он умер от силикоза легких. 

Сейчас, спустя десятилетия, просматривая списки репрессированных, я прихожу к выводу, что они расстреляли всех мужчин в возрасте, не годных для изнурительной физической работы. А молодых оставили в живых.

Записала Диана Торочкина