«Двенадцать ступенек в ад» (18+) – тяжелая, жестокая и трагичная книга, написанная по следам реальных исторических событий в Дальневосточном крае, в частности в городе Хабаровске в годы Большого террора 1937-1938 гг. Читатель узнает об антисталинском заговоре высшего командного состава дальневосточной армии, погрузится в жуткие подробности будней расстрельной тюрьмы по улице Волочаевская, 146, посмотрит на казни глазами палачей и их жертв. 

В романе Бориса Дрозда много персонажей, и львиная доля – реальные исторические лица. Даже фамилии у них не вымышленные. Но есть еще один «герой» романа – это страх. Страх, не изжитый и до сегодняшнего дня, потому что проник не только в души, в кровь, а теперь уже и в гены людей. Читать этот страшный роман нелегко, но нужно. И мы сегодня, в преддверии Дня памяти жертв политических репрессий, который в России отмечается ежегодно 30 октября, предлагаем читателям небольшой фрагмент из книги нашего земляка.

…Тем временем, пока убирался подвал, замывались следы крови и раздевались казненные в «мертвецкой», готовилась следующая партия в шесть человек. Из камеры смертников их отводили в спецкомнату, которую называли процедурной. Эта комната довольно большая. 

Здесь толкотня, народу много. Здесь двое палачей из этой же команды, тюремный фотограф, начальник тюрьмы или его помощник по оперативной части, в особые дни присутствовал комендант сам Крумин-Круминьш и кто-то из чинов НКВД, начальник оперсектора или его помощник – вся тюремная команда. 

Кроме списка казнимых сегодня, который корректируется на ходу, у кого-то из них самые главные бумаги – решения «троек», Военной коллегии, различных трибуналов, спецсудов о применении к осужденным высшей меры наказания (ВМН). Это главный документ, разрешающий казнь. И эти начальственные люди после расстрельной процедуры будут составлять акты о приведении приговора в исполнение. Для отчета, как в бухгалтерии, но и для архива. У двери – два конвоира. 

Окончив процедуру уяснения каждой личности, приступают к следующей – фотографированию. Того, кого сфотографировали, два палача из расстрельной команды берут под руки и отводят в сторону, – чаще всего случается так, что несчастный уже не может встать, сидит, задерживая процедуру, он онемел, впал в ступор, ничего не видит и не слышит. Как сквозь сон, ощущает, что вяжут руки за спиной. 

– Откройте рот! – слышит приговоренный.

Несчастный недоумевает, смотрит вопросительно. 

– Рот откройте! – опять доносится до несчастного.

И для чего его просят открыть рот? Зубы, что ли, пересчитать, золотые коронки? Но тут он видит, что сокамернику уже засунули в рот кляп – кусок нарезанной стеганой ваты. Нет, это уж слишком! Он не позволит с собой сделать это! 

...Но напрасно сжимать зубы и опускать голову! Двое держат жертву сзади за руки, уже связанные, его бьют сильным ударом в солнечное сплетение и – покоряют. Если несчастный упорствует, ему, на удивление, говорится вежливо:

– Что ж вы трусите? Примите смерть мужественно.

И это обезоруживает. Если он и после упорствует, на него наваливаются, специальным рожком раздвигают зубы и всовывают кляп. И все это и связывание рук, и кляп – во избежание «эксцессов».

Всё – окончена процедура. Ведут и эту партию в коридор. Здесь пропасть народу – коридор забит солдатами. Если процедуры вывода на казнь происходят еще в часы заседания военной коллегии (весной 38-го коллегия заседала нередко до полуночи, чтобы успеть «закрыть» все накопившиеся дела), тогда особенно часто происходят «эксцессы». Они происходят потому, что арестованные в ходе следствия подписывали «признательные показания». Под пытками, по уговорам следователей, обещавших смягчение участи, под их нажимом, угрозами, что в случае упорства подследственного будут арестованы все его родные и близкие. Или подписывали, надеясь, что на суде-то они расскажут правду, и суд не даст им расстрела, а то и вовсе освободит из тюрьмы или отправит дело на доследование! 

Но несчастные не знают того, что военная коллегия не принимает решений об участи подсудимого, она только оформляет ему приговор по уже вынесенной высшей инстанцией категории. И когда приговор прозвучит, выясняется обман, и осужденные на казнь, у которых еще не связаны руки и нет кляпов во рту, в коридоре начинают кричать, впадать в истерику, сопротивляться. 

Вот для этого и вызваны солдаты, чтобы быстро устранить «эксцесс», – они вдвоем или втроем (как в случае с Кононовым) быстро подхватывают несчастного, нередко тащат волоком до той камеры, которая ему положена по приговору и которую укажет им дежурный комендант. Солдаты стоят вдоль стен по обе стороны, сквозь этот строй нужно проходить до спуска к двери, ведущей во двор. 

…А вот выводят эту партию во двор, а затем заводят в подвал-конюшню. «Дизелёк» для заглушения выстрелов, повсеместно испытанное палачами средство, уже давно заработал, он и не выключался ни на секунду с той поры, как это началось. Когда движок включился в работу, то расстрельная машина заработала, закрутилась быстрее, словно бы этот звук подстегнул всех: и участников казни, и невольных свидетелей, и соучастников и побуждал всех к спешке, как звонок в школе на перемене побуждает детей торопиться в класс, ускорять шаги. Тарахтит и тарахтит мотор, и под это тарахтенье в складе-конюшне стреляют, а наверху, в первом этаже, еще допрашивают кого-то следователи, судят судьи кого-то, а еще выше, на втором этаже, идут допросы, крики, избиения; в камерах, особенно в первом этаже, арестанты в смятении, в волнении, а то еще в глубокой прострации – уже сломленные духом, обездвиженные, безвольные, – им знаком за неделю-другую, месяц, два, три, проведенные в тюрьме, этот звук движка, эта коридорная суета, крики тюремщиков или осужденных, у которых сдали нервы. И то, что все это значит. 

В той части Управления, которое занимает третий этаж и часть кабинетов второго этажа, идет обычная жизнь казенного заведения. Следователи, начальники отделов, секретари, машинистки, курьеры, уборщики, повара, буфетчицы, вахтеры и прочие сотрудники ходят, разговаривают, смеются, пьют чай, обедают, ходят по коридорам с этажа на этаж, посыльные носят бумаги на подписи либо в соседние кабинеты, либо в соседнее, новое здание и относят обратно готовые. 

И никому, наверное, не приходит в голову простая мысль: как же здесь можно разговаривать, обедать, улыбаться, шутить, когда людей ведут убивать? Не штучно, а десятками, сотнями, тысячами, десятками тысяч? Каждый день по 50-100-200 человек. 

Казнят почти в твоем же присутствии, в десяти, в двадцати шагах, и ты, и другой, и третий, и все остальные слышат это тарахтение мотора и делают вид, что ничего не происходит. Или делают вид, что происходит именно то, что должно происходить. Как они вообще могут ходить на работу, входить в это страшное здание, где каждый день стучит мотор и расстреливают людей? Они ведь ходят по коридорам и слышат, как кричат от боли и пыток арестованные. Они ведь каждый день слышат это тарахтение дизельного мотора. 

Ведь никому не придет в голову на скотобойне обедать, пить чай или кофе, есть домашнее печенье или жевать бутерброд, приготовленный женой, смеяться, громко разговаривать, говорить о пустяках, когда животные ревут предсмертным воем, и чувствительному, нервному человеку там нехорошо, гадливо до рвотного состояния, до умопомрачения. Почему же на этой преступным государством устроенной человеческой бойне люди не бегут с этого места в отвращении и ужасе, не спасаются, не молят Бога, чтобы он вмешался, не кричат, не вопят, чтобы сейчас же прекратили убивать людей! Прекратили убивать хотя бы в центре города, почти что на виду!!! Потому что простые горожане шарахаются от этого места, как от чумного, обходят эту человеческую бойню стороной и стараются не ходить по улицам Волочаевской и Шеронова в районе того квартала, где располагается тюрьма и Управление НКВД. 

Да кто ж так расчеловечил человека, кто опустошил его, кто вынул из него душу, кто убил в нем Бога? 

Подвал… Вот оно, святилище! Вот тайное из тайных мест на земле! Сколько подвалов стали святилищами палачей и Бога смерти. И случайные подвалы в уездных и губернских городах, и специально оборудованные. И, конечно же, подвалы в тюрьмах. Сколько в России этих подвалов во все годы революции, устроенные Дзержинскими, Урицкими и их подручными во всех уголках страны, помнят своих жертв? 

Благими намерениями дорога в ад вымощена, говорит поговорка. Нет, не в ад она вымощена, а вот в этот подвал, в сотни, в тысячи таких вот подвалов, сараев, складов-конюшен, где «куется будущее счастье человечества» выстрелами из наганов по затылкам или в лоб. И тракторный или дизельный мотор включается… непременно мотор, на полный газ работающий для заглушения выстрелов, воплей и криков казнимых людей, когда случаются эксцессы. А они непременно случаются, как случился эксцесс с Кононовым.

Почему же затравленный человек тих, с опущенной головой, покорен, смят? Вот минута – бейся до последнего мига за жизнь, набросься на палача, бей его ногами, свали, топчи, как это уже было с партией расстреливаемых амурских казаков, умри, как зверь, в схватке, пусть заколют штыком, застрелят в суете и спешке, но не поставят к стенке, на колени! Почему только один Кононов сопротивлялся, как мог, и сколько хватило сил?...»